Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Некрасивый голос умолк. Иероним резко отступил назад, выпростал руку из-под черного плаща, страстным жестом выбросил ее и странно искривленной, судорожно трясущейся кистью указал на витрину, окно, туда, где располагался привлекающий внимание образ Мадонны. И в этой властной позе замер. Выступающий крупный, крючковатый нос, казалось, приказывал, темные, сильно утолщающиеся на переносице брови поднялись так высоко, что граненый, затененный капюшоном лоб весь покрылся поперечными складками, а над впадинами щек пылал лихорадочный жар.

Тут, однако, господин Блютенцвейг обернулся. То ли непомерное требование сжечь репродукцию за семьдесят марок и впрямь привело его в глубокое негодование, то ли речи Иеронима окончательно истощили его терпение: так или иначе торговец являл собою образ сильного праведного гнева. Указав пером на дверь магазина, он пару раз коротко и возбужденно дунул носом в усы, поискал слова и, максимально напирая на них, изрек:

— Если вы, любезнейший, немедленно отсюда не исчезнете, вам поможет укладчик, понятно?

— О, вы меня не запугаете, вы меня не выгоните, вы не заставите мой голос умолкнуть! — воскликнул Иероним, стиснув капюшон над грудью в кулак и бесстрашно тряхнув головой… — Я знаю, что одинок и бессилен, и все же не замолчу до тех пор, пока вы не послушаетесь меня, господин Блютенцвейг! Уберите картину с витрины и сожгите ее, сегодня же! Ах, да не ее одну! Сожгите и все эти статуэтки и бюсты, вид которых повергает во грех, сожгите эти вазы и украшения, это бесстыжее возрожденное язычество, эту пышно изданную любовную лирику! Сожгите все, что хранится у вас в магазине, господин Блютенцвейг, ибо это скверна пред Господом! Сожгите, сожгите, сожгите! — кричал он вне себя, бешено выписывая рукой круги… — Жатва созрела для жнеца… Дерзость этого времени прорывает все плотины… Но говорю вам…

— Краутхубер! — напряженным голосом позвал господин Блютенцвейг, повернувшись к задней двери. — Подите сюда, скорее!

То, что вследствие этого приказа явилось на место действия, было массивное, колоссальное нечто, невиданная, разбухшая человеческая особь внушающих трепет размеров, чьи налившиеся, отекшие, будто обложенные подушками члены бесформенно переходили друг в друга… безмерная, медленно вздымавшаяся над полом и тяжело пыхтевшая громадная гора, откормленная солодом, чудовищной дюжести сын народа! Где-то наверху, на лице виднелись свисающие бахромой, как у тюленя, усы; живот покрывал огромный, перепачканный клейстером кожаный фартук, а на баснословных руках были закатаны желтые рукава рубашки.

— Краутхубер, пожалуйста, откройте этому господину дверь, — сказал господин Блютенцвейг, — а если он все же не найдет ее, помогите выйти на улицу.

— А? — выдохнул человек, переведя маленькие слоновьи глаза с Иеронима на своего возмущенного работодателя… То был глухой звук с большим трудом подавляемой силы.

Затем, сотрясая все вокруг себя, он подошел к двери и открыл ее.

Иероним стал очень бледен. «Сожгите»… — хотел сказать он, но тут же почувствовал, что страшная превосходящая мощь, телесный гнет, любое сопротивление которому было немыслимо, развернул его и медленно и неотвратимо повлек к двери.

— Я слаб… — выдавил он. — Плоть моя не вынесет насилия… она не устоит, нет… Что это доказывает? Сожгите…

И умолк. Он находился за пределами художественного салона. Наконец гигантский раб господина Блютенцвейга, слегка замахнувшись, пихнул его, так что он, успев подставить руку, боком упал на каменную ступеньку. И за ним с дребезжанием закрылась стеклянная дверь.

Он встал. Тяжело дыша, встал прямо, стиснув в один кулак капюшон над грудью, а другой опустив под плащом. Во впадинах щек залегла сероватая бледность; ноздри крупного крючковатого носа, содрогаясь, расширялись и сжимались; уродливые губы исказились, приняв выражение отчаянной ненависти, а глаза, окантованные жаром, безумно, восторженно блуждали по красивой площади.

Он не видел устремленных на него любопытных и посмеивающихся взглядов. На мозаичном пространстве перед большой Аркадой он видел, как изящные побрякушки мира, маскарадные костюмы празднеств, организуемых художниками, украшения, вазы, декоративные и стильные предметы, обнаженные статуи и женские бюсты, живописное возрожденное язычество, портреты знаменитых красавиц, писанные рукой мастеров, роскошно изданные образцы любовной лирики и надписи, пропагандирующие искусство, наваленные пирамидами, под ликование порабощенного его страшными словами народа охватывает потрескивающий огонь… Видел, как на желтоватом фоне надвигающейся с Театинерштрассе стены облаков, где негромко гремел гром, в серном свете над радостным городом простерся широкий пламенный меч…

— Gladius Dei super terram… — прошептали толстые губы, и, распрямившись в плаще с капюшоном, судорожно потрясая свисающим спрятанным кулаком, он пробормотал дрожащим голосом: — Cito et velociter![25]

Тристан

Перевод С. Апта

Вот он, санаторий «Эйнфрид»! Прямые очертания его продолговатого главного корпуса и боковой пристройки белеют посреди обширного сада, украшенного затейливыми гротами, аллейками и беседками, а за шиферными его крышами плавно, сплошным массивом, поднимаются к небу хвойно-зеленые горы.

По-прежнему возглавляет это учреждение доктор Леандер. У него черная раздвоенная борода, курчавая и жесткая, как конский волос, идущий на обивку мебели, очки с толстыми сверкающими стеклами и вид человека, которого наука закалила, сделала холодным и наделила снисходительным пессимизмом; своей резкостью и замкнутостью он покоряет больных — людей слишком слабых, чтобы самим устанавливать себе законы и их придерживаться, и отдающих ему свое состояние за право находиться под защитой его суровости.

Что касается фройляйн фон Остерло, то она ведет хозяйство поистине самозабвенно. Боже мой, как деловито бегает она вверх и вниз по лестницам, как торопится из одного конца санатория в другой! Она властвует на кухне и в кладовой, роется в бельевых шкафах, командует прислугой и ведает питанием, руководствуясь соображениями экономии, гигиены, вкуса и внешнего изящества, она хозяйничает с необыкновенной осмотрительностью, и в ее бурной деятельности кроется постоянный упрек всей мужской части человечества, ни один представитель которой до сих пор не догадался жениться на ней. Впрочем, на щеках ее двумя круглыми малиновыми пятнами неугасимо горит надежда стать в один прекрасный день супругой доктора Леандера.

Озон и тихий, тихий воздух… Что бы ни говорили завистники и конкуренты доктора Леандера, легочным больным следует самым настоятельным образом рекомендовать «Эйнфрид». Но здесь обитают не только чахоточные, здесь есть и другие пациенты: мужчины, дамы, даже дети; доктор Леандер может похвастаться успехами в самых различных областях медицины. Есть здесь страдающие желудочными болезнями, например советница Шпатц, у которой, кроме того, больные уши, есть пациенты с пороком сердца, паралитики, ревматики, есть разного рода нервнобольные. Один генерал-диабетик, непрестанно ворча, проедает здесь свою пенсию. Некоторые здешние пациенты, господа с истощенными лицами, не могут совладать со своими ногами — ноги у них то и дело дергаются, и движения эти наводят на самые грустные размышления. Пятидесятилетняя дама, пасторша Гезенраух, которая произвела на свет девятнадцать детей и уже совершенно ни о чем не способна думать, тем не менее не может угомониться и вот уже целый год, снедаемая безумным беспокойством и жуткая в своем оцепенелом безмолвии, бесцельно бродит по всему дому, опираясь на руку приставленной к ней сиделки.

Время от времени умирает кто-нибудь из «тяжелых», которые лежат по своим комнатам и не появляются ни за столом, ни в гостиной, и никто, даже их непосредственные соседи, ничего об этом не узнают. Глубокой ночью воскового постояльца уносят, и снова жизнь в «Эйнфриде» идет своим чередом — массажи, электризация, инъекции, души, ванны, гимнастика, потогонные процедуры, ингаляции, — все это в различных помещениях, оборудованных новейшими приспособлениями.

Право же, здесь всегда царит оживление. Швейцар, стоящий у входа в пристройку, звонит в колокол, когда прибывают новые пациенты, и подтянутый, корректно одетый доктор Леандер вместе с фройляйн фон Остерло провожает отъезжающих до экипажа. Каким только людям не давал приюта «Эйнфрид»! Есть тут даже писатель, эксцентричный человек, он носит фамилию, звучащую, как название минерала или драгоценного камня, и, живя здесь, похищает дни у Господа Бога…

Кроме доктора Леандера, в «Эйнфриде» имеется еще один врач — для легких случаев и для безнадежных больных. Но его фамилия Мюллер, и вообще он не стоит того, чтобы о нем говорили.